Георг Эберс - Тернистым путем [Каракалла]

Наконец образ возлюбленного окончательно вытеснил воспоминание о цезаре, и Мелисса заснула, воображая, что она слышит свадебные песни, которые вскоре запоют юноши и девушки для нее с Диодором.

Было уже поздно, когда Иоанна посоветовала ей лечь в постель. Незадолго до восхода солнца ее разбудила Вереника, которая желала немного отдохнуть и, прежде чем лечь, сообщила ей, что Аврелий чувствует себя лучше. Матрона еще спала, когда Иоанна доложила Мелиссе, что ее ждет раб Аргутис.

Христианка обещала передать своей госпоже поклон Мелиссы. Когда обе они вошли в соседнюю комнату, садовник только что принес туда свежие цветы. Между ними находились три розовых куста, на которых вполне распустившиеся цветы перемешивались с полуразвернувшимися и со свежими бутонами. Мелисса застенчиво спросила, позволит ли ей госпожа Вереника сорвать один цветок, – ведь их тут такое множество. Христианка отвечала, что все зависит от того, для какой цели предназначает она эти цветы.

– Только для больного трибуна, – вспыхнув, ответила Мелисса.

Тогда Иоанна осторожно срезала две самые лучшие розы и подала их девушке. Одна назначалась для человека, сделавшего ей зло, а другая для жениха.

Мелисса с благодарностью поцеловала христианку и попросила передать от ее имени цветок страждущему.

Иоанна немедленно исполнила это желание; раненый устремил грустный взгляд на розу и тихонько прошептал: «Бедное прекрасное ласковое дитя. Оно погибнет, прежде чем Каракалла покинет Александрию».

Раб Аргутис ожидал Мелиссу в сенях. Он, вероятно, принес радостную весть, так как от всего его существа сияло какою-то лучезарною радостью. Еще не успев выйти из дома, девушка уже знала, что отец и Филипп возвратились и находятся на свободе.

Раб захотел сам сообщить своей госпоже эту радостную весть, и радость его любимицы была так велика и сильна, как он и ожидал. Мелисса бросилась назад к Иоанне, чтобы и ей сообщить свой восторг и чтобы она могла передать это известие госпоже Веренике.

На улице раб рассказал, что сегодня ранехонько корабль, который привез обратно отца с сыном, уже стал на якорь. Узникам была возвращена свобода еще во время плавания на море, и они тотчас же отправились домой.

– Теперь все хорошо, только, – прибавил он нерешительно, с влажными глазами, – теперь дело выходит по-другому, и старики оказываются сильнее молодых. Тяжелая работа на гребной скамье не повредила отцу, а Филипп возвратился с галеры совсем больной и тотчас же был помещен в спальню, где Дидо теперь ухаживает за ним. Хорошо, что она не слыхала, как господин бесновался и проклинал постигшую его невзгоду, однако свидание с птицами довольно скоро успокоило его.

Сперва Мелисса направилась со своим провожатым в сторону Серапеума, теперь же объявила рабу, что должна сначала повидаться с освобожденными узниками. И она продолжала настаивать на этом, хотя Аргутис уверял, что господин намеревался, как только очистится в ванне от следов тюрьмы и отвратительной службы гребца, повидаться с нею в доме главного жреца. А Филиппа она, разумеется, застанет дома, так как он слишком слаб, чтобы идти куда-нибудь.

Старику было трудно следовать за молодою госпожой, и она вскоре легкой поступью переступила через порог отцовского дома, над которым виднелась надпись «Добро пожаловать». Еще никогда не казалась ей красная мозаичная надпись такою веселою и приветливою, и она услыхала свое собственное имя, произнесенное в кухне с выражением радости. На этот радостный привет нельзя было ответить старухе Дидо сквозь дверь. В одно мгновение Мелисса очутилась около очага, и, не в состоянии от радостного волнения произнести ни одного слова, рабыня показывала мутовкой и вилкой то на горшок, в котором варился большой кусок говядины для крепкого супа больному Филиппу, то на вертел, на котором подрумянивались на огне два молодых петуха, то на сковороду, на которой жарились маленькие рыбки – любимое кушанье возвратившегося юноши.

Тяжелой душевной борьбе, завязавшейся в старухе, в то время как обязанность приковывала ее к очагу, а любовь увлекала от него, скоро настал конец. Охватив обеими руками морщинистую незанятую руку старухи, Мелисса выслушала нежные слова, которыми осыпала ее Дидо.

Рабыня уверяла, что она едва осмеливается глядеть на свою возвратившуюся госпожу, не только прикасаться к ней руками, которыми только что резала рыбу; ведь теперь у нее такой знатный вид, точно у дочери жреца Александра.

Мелисса расхохоталась, а рабыня стала рассказывать, что ее господина невозможно было удержать дома. Тоска по ней и желание переговорить с императором заставили его уйти из дома, и Александр, разумеется, отправился с ним. Только Филипп, бедный, совершенно разбитый страдалец, остался дома, и свидание с нею подкрепит его лучше, чем крепкий мясной отвар и старое вино, которое отец вынул из погреба, хотя и бережет его для возлияний на могиле матери.

Вскоре за тем Мелисса стояла у ложа брата, и вид его бросил темную тень на яркий свет этого радостного утра. Когда он узнал ее, то мимолетная улыбка скользнула по его бледным, изнуренным чертам, судя по которым он в столь короткое время состарился чуть ли не на целых десять лет, но она исчезла столь же быстро, как и появилась. Затем непомерно увеличившиеся глаза стали глядеть по-прежнему тупо из окружающей их темной тени, и болезненное подергивание появлялось иногда на тонких, плотно сжатых губах.

Мелисса с трудом удерживала слезы; во что превратился юноша, который еще несколько дней тому назад столь самоуверенно давал им чувствовать все превосходство своих умственных способностей!

Ее теплое сердце влекло ее теперь к страждущему брату сильнее, чем тогда, когда он был здоров, и он должен был почувствовать, с какою горячею нежностью она относится к нему.

Непривычная рабская работа у тяжелых весел, уверяла она, должна была изнурить человека и более сильного, но он скоро станет снова посещать музей и доблестно вести там свои диспуты. При этом девушка склонилась над братом, чтобы поцеловать его в лоб, а он только слегка приподнялся и затем проговорил с ироническою улыбкою:

– Апатия и атараксия, полнейшее равнодушие, вот последняя, достижимая для скептика цель. По крайней мере этого, – здесь глаза его мимолетно сверкнули, – я достиг в эти проклятые дни. Я сам никогда не мог думать, чтобы для человека мыслящего все, решительно все, что бы там ни было, могло сделаться до такой степени безразличным.

Тут он умолк. Сестра стала уговаривать его собраться с мужеством. Наверное, всем им еще предстоят многие радостные дни.

Тогда он приподнялся с более энергичным движением и проговорил:

– Радостные дни, мне и вам?.. В высшей степени странная мысль! То, что ты еще полна радостных надежд, могло бы порадовать меня или возбудить мое удивление, если бы для меня вообще существовали еще подобные чувства. А если было бы иначе, то я теперь спросил бы тебя, какой соответствующий подарок сделала ты кровожадному зверю-императору за наше освобождение?

Тут Мелисса в негодовании воскликнула: «Филипп!»

Он же продолжал:

– Александр говорит, что ты понравилась повелителю. Он зовет – и ты являешься. Разумеется, ведь он может приказывать. Вот во что может превратиться дочь резчика! Но что скажет на все это красавец Диодор? Почему ты так побледнела? Это, разумеется, такие вопросы, которые я должен был бы бросить тебе в лицо, если б был похож на прежнего человека. Теперь же спокойно говорю тебе: делай, что хочешь!

При этом нападении брата кровь отхлынула от щек Мелиссы. Его позорные ложные обвинения возбудили в ней глубочайшее негодование, но один взгляд на его искаженное лицо показал ей, как сильно он страдает, и в ее милосердой душе жалость пересилила вполне естественный гнев. Тяжела была эта борьба, но сочувствие одержало верх, и вместо того чтобы осадить его резким ответом, она пересилила себя, вкратце рассказав все, что с нею случилось, чтобы мягко отклонить от себя недостойное подозрение, которое, наверное, было для него в высшей степени мучительно. Она закончила свой рассказ в полной уверенности, что страдальцу будет приятно это объяснение, но он и не подумал поблагодарить ее за ласковую сдержанность и высказать свою радость. В том же прежнем тоне он проговорил:

– Тем лучше, если это действительно так. А если было бы иначе, то и с этим пришлось бы примириться. Теперь нет такой вещи, о которой я стал бы наводить справки, и так тому и следует быть. Только с телом я еще не могу совладать. Оно давит меня свинцовою тяжестью, и с каждым произносимым мною словом оно становится все тяжелее. Поэтому, прошу тебя, оставь меня одного!

Но сестра не послушалась и воскликнула с жаром: